Остаются родители, но они и сами далеко, и любят тебя издалека. А может быть, даже не тебя, а того маленького мальчика, которым ты был когда-то. Ты, собственно, им и остался, но теперь тебя посадили в чужое тело, которое каждый день бреется, ходит в офис и участвует в совещаниях, а ты сидишь внутри и думаешь: стоп, а когда начнется жизнь, ведь не может быть, чтобы это вот – и все?
Потом, конечно, привыкаешь. Потом, конечно, вроде бы и ничего. И у тебя остается 15-20 лет, чтобы кого-нибудь полюбить.
Ну, может быть, чуть больше, добавил Бубликов, подумав. Он, конечно, не очень верил, что после сорока на Земле вообще есть жизнь. Но когда-то он точно так же не верил в жизнь после двадцати пяти, а потом после тридцати, а теперь сам обижался, когда на вечеринках люди, узнав его возраст, смотрели на него как на зомби, который, того и гляди, отгрызет пару лодыжек.
И вот в этом полумертвом теле, в котором спрятался ошарашенный маленький мальчик, появляется необходимость любить и прощать кого-то еще. Необходимость новых исключений.
Самое простое, написал Бубликов, – это полюбить ребенка. Особенно если он твой и, добавил Бубликов, нормальный, а не какой-нибудь тупой урод. И, добавил Бубликов, не дергает тебя все время. Пришел раз в неделю, поиграл, а все остальное время где-то сам лежит, точно как кот. Такого ребенка полюбить можно.
Еще можно полюбить женщину. Или мужчину. Или “Формулу-1». Или футбольную команду. Или собаку.
У каждого должно быть исключение из правил. Тут даже взаимность совсем не важна. Это как каштаны. Каштанам ведь наплевать на взаимность, они просто есть.
В общем, закончил Бубликов, тут вот какая штука. Я РАЗБИЛ ВАЗУ, КОТОРУЮ, ПОМНИШЬ, НАМ ПОДАРИЛА ТВОЯ МАМА. НЕЧАЯННО. ПОЖАЛУЙСТА, ПРОСТИ МЕНЯ. Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ, ПОСКОЛЬКУ ВСЕ РАВНО ЭТОЙ ВАЗЫ БОЛЬШЕ НЕТ.
Он еще хотел написать, что мир без этой вазы явно стал лучше и чище, но тогда бы пришлось подметать.