«Я выжила в аду Беслана»: тяжелая история нашей читательницы

«В этой школе училась вся моя семья, а дедушка около 30 лет проработал директором и пристроил к ней спортзал. Он терпеть не мог опаздывать и в тот день вышел на линейку пораньше, хотя мы жили прямо напротив. Мама собиралась к своим ученикам в другую школу, папа должен был вот-вот подъехать: он отправился на работу подписывать документы об увольнении. Мы с младшей сес­трой дождались Мадину с цветами и пошли втроем. Мадина – наша кузина, ей тогда было лет 12. На празднике ее 7-й класс поставили у выхода со школьного двора, а мы с Аминой оказались ближе к крыльцу.

Выстрелы раздались во время торжественной речи. Во двор забежали человек 30, все в черном и в масках. Помню, подумала, что это опять учения: весной нам показывали, что делать в случае пожара. Мыслей о чем-то страшном не возникло. Откуда им взяться? Мне было 9, и наш городок всегда был очень спокойным.

Боевики стреляли в воздух и кричали, толпа сбилась у ­дверей. Наверное, людям казалось, что внутри они найдут спасение. Но некоторым, например, Мадине, удалось сбежать. Мама столк­нулась с ней на нашей улице, когда выскочила из дома после ­первых выстрелов. «Где девочки?!» – «Там!» Нарядная, на каблуках, мама понеслась к школе. С поднятыми руками кинулась к боевику: «Можно мне туда? Там мои дети!» Тот стукнул ее прикладом и ответил: «Туда можно всем, а обратно уже никому».

Народу было так много, что у главного входа возникла давка. Тогда люди стали выбивать окна, и кто-то закинул меня на руках в школьный коридор. Я хорошо помню этот момент: новые колготки порвались о стекло, пошла кровь, белые туфли испачкались, а единственная моя мысль: «Ну вот, мама расстроится». Вместе со знакомой женщиной и ее сыновьями мы спрятались в ­классе на втором этаже, но скоро нас нашел один из них. «Все на выход, — приказал он. — В спортзал».

В зале я оказалась у ­прохода, который оставили между людьми. Напротив ­меня по другую сторону «живого кори­дора» сидел боевик – без ­бороды, с огромным шрамом на шее. Я боя­лась встречаться с ним взглядом, поэтому смотрела в толпу. Что с Аминой? Где дедушка? И вдруг среди голов ­заметила знакомую прическу, пышные волосы. Мама! Она тоже ­меня увидела, поняла, рядом с кем я ­сижу, и знаками стала показывать на шею: «Галстук, сними галстук!» В нашем городе действовала пионерская организация, я была командиром отряда. Наверное, мама решила, что кусок ткани разозлит человека с автоматом.

Бандиты приказали сдать телефоны, разбили их прикладами. Пообещали расстрелять того, кто свой не отдал, и еще несколько человек вокруг. Пару часов мы боялись пошевелиться, только мотали головами и переглядыва­лись. Но детский плач и крики становились все громче, в конце концов поднялся ужасный гам. Захватчики позволили семьям объединиться. Я пробралась к маме, Амина уже была с ней. Дедушка, как выяснилось, сидел у входа в зал под баскетбольным кольцом, оперевшись на большой сейф – кто-то принес ему, чтобы он устроился поудобнее. Деду было 89 лет, и на второй день боевики даже предложили ему выйти. Он отказался: «Эта школа – мой дом, здесь мои дети, я останусь с ними». Нам удалось подойти к нему нес­колько раз за все время, но сесть рядом все же не могли. Когда на 500 квад­ратных метров загнано больше тысячи человек, людям дорог буквально каждый сантиметр.

На улице становилось жарче. Боевики позволили женщинам принести ведра с водой – намочить одежду и тряпки. Одна попала к нам, я не испытывала жажды, но мама взмолилась: «Дети, пожа­луйста, пейте!» Как будто чувствовала, что скоро давать воду перестанут. Последний раз это случилось ближе к вечеру. Чья-то мокрая кофта оказалась у семьи Агаевых, сидевших рядом. Зифа напоила сыновей, сняла с младшего ботинок, выжала туда влагу и передала нам. Наверное, она заметила мой недоуменный взгляд, потому что сказала: «Сань, ты так не смотри! Они новенькие совсем, я вчера только купила, Георгий их один раз надел. Пейте, пока не впиталась!»

К вечеру воздух стал совсем плотным, полил дождь. Я ­знала: происходит страшное, но что именно, не понимала. Наверное, к лучшему. «Что это?» — спрашивала маму, когда боевики развесили на кольцах и тросах между стен бомбы. «Освежители ­воздуха». Амина вопросов не задавала. Она всегда была очень тихой, и даже тогда не плакала, хотя было видно, что ей уже очень плохо. Мама устроила сестру на коленях и упрашивала поспать. В документальном фильме «Беслан. Память» есть момент, где она ­признается: «Я думала, если Амина умрет, то пусть это случится во сне». Я же в ту ночь спать не смогла.

Под утро стало сов­сем невыносимо. Очень хотелось в туалет, мутило от жары, жажды и голода. Цветы из букетов и растения в горшках, которые кто-то принес из соседних кабинетов, мы съели еще вчера. Тогда Зифа – у нее дома осталась новорожденная дочь – предложила нам с Аминой грудного молока. Мне было неловко, но я все равно приложилась к сос­ку. С тех пор называю Зифу ­второй мамой.

Боевики иногда заходили в зал, кричали, стреляли в потолок, заставляли нас поднимать ­руки и держать их за головой. Сил не осталось даже сидеть, ­казалось, что эта пытка длится часами. Чувст­во времени постепенно исчезло. Все, что происходило потом, я помню отрывками. Вот мама умоляет меня сделать хотя бы пару глотков мочи из какой-то бутылки: «Санечка, воды больше не будет, уж лучше так!» Вот девуш­ке стало плохо, она задыхается, а соседка засовывает ей в рот руку, держит язык. А вот кто-то хлещет по щекам меня. Мне больно, я злюсь, пытаюсь сказать, но не понимают: я в бреду. Мерещится вода. Прозрачная, прохладная, свежая – сотня, тысяча бутылок!

Не знаю, когда это случилось, наверное, в полдень на третьи сутки. Раздался взрыв, перед глазами вдруг все заволокло белой пылью, чьи-то руки схватили меня и понесли к окну. «Алета, не выкидывай, по спинам стрелять будут!» – это крикнул маме Валерий Бзиев, единственный непожилой мужчина, которого боевики не расстреляли в первый день – надели пояс смертника. Мама спустила меня с подоконника, накрыла нас с Аминой собой, и зал сотрясся во второй раз. «На выход, — приказал террорист, — а то расстреляем!» Все поспешили к дверям – прямо по трупам, оторванным головам и рукам, обугленным ногам.

Во дворе уже стояла бронетехника, в небе трещали ­вертолеты. Террористы поставили маму на подоконник, дали ей в руки какого-то ребенка, но скоро она снова была с нами. А дальше – страшная суматоха. Стрельба, звон стекла, школьный туалет. Унитаз разлетается на мелкие осколки, я чувствую резкую боль в теле. Дышать трудно. Неужели газ? Мама протягивает конец мокрой занавески: «Приложи к носу!» Потом – школьная столовая, кухня. Рассеченная труба. Вода! Кружка. Набираю и пью – всю до дна, залпом!

Когда рядом появляются незнакомые люди в форме, в голове мелькает: «Неужели опять?» Меня, как пушинку, перебрасывают из рук в руки, выносят во двор, сажают в белую «Ниву» и вместе с другими детьми куда-то ве­зут. Неизвестность пугает: «Снова будут мучить?» Но мы въезжаем на знакомую улицу рядом с больницей, и я вижу двух бредущих вдоль дороги ссутулившихся мужчин. Один из них так похож на... «Папа! Папа!!! Я здесь! Это я!»

Если бы меня спросили о самом ярком воспоминании за всю мою жизнь, я бы ответила: глаза отца в тот момент, когда он увидел меня живой. Папа вытащил меня из машины, схватил в охапку, прижал к груди. «Где мама, Амина?» Я не знала. Но они были в поряд­ке – в тот же день вернулись из больницы, и к нам домой приехали все, кто переживал и молился за нас три дня.

Среди собравшихся родственников не оказалось одного, кто был мне очень дорог, – моего деда. Моего лучшего друга и учителя, человека, с которым у меня с самых первых лет жизни была невероятная, сильнейшая связь. Я каждый час спрашивала, где он, но ответа не получала. По-детски верила: дедушке удалось ­выйти из школы, он скоро вернется! С этой мыслью я засыпала и просыпалась, это стало моей самой заветной, страстной мечтой.

Но через несколько недель надежда рухнула. Деда нашли. Мертвым. Опознали по ступне и ботинку – это все, что от него осталось. Он сидел под бомбой.

Я все равно чувствую, что он рядом. Два раза дедушка приходил ко мне во сне. Пообещал, что все будет хорошо, и рассказал про маму то, чего я о ней никогда не слышала. Я уже жила в Москве, и позвонила:

– Мам, это правда?

– Да... Откуда ты знаешь?

– Честно? Я ночью видела деда.

Она помолчала, а потом ­ответила: «Раз дед сказал, значит, и ­правда все будет хорошо». Накануне мы говорили о чудесах, что они случаются с теми, кто в них верит. Мы с мамой – точно из таких.

Мы выбрались оттуда живыми – это чудо. Но я долго не могла принять его, не понимала: ­почему я выжила, а другие – нет. Там остались мои подруги, одноклассники. Каждый раз, когда я, уже подростком, встречала знакомых женщин, у меня мурашки бежали по коже. Они узнавали меня, гладили по щеке: «Какая же ты красавица! Моя доченька тоже была бы...» А глаза их кричали: «Я хочу увидеть своего ребенка живым!» От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю. Казалось, что я занимаю чужое место, и час­то возникала мысль: «Зачем мне дана жизнь? Может, кто-то из тех, кто погиб, прожил бы ее иначе?»

Не знаю, удалось ли мне до конца избавиться от чувства вины, но пока я решила: раз выжила, значит, не зря. Помогли психотренинги. Я прошла два, причем второй – с мамой. Мы вместе прорабатывали болезненные моменты. Амина была маленькой и чуть легче перенесла трагедию, а мама несколько месяцев пребывала в состоянии шока. Отошла во время реабилитации, когда вместе с лучшими психологами из Москвы мы семьей два раза ездили в Германию. Там мы не говорили о случившемся, а наслаждались вкусной едой, отдыхом, общением с близкими.

А вот из трехмесячной поезд­ки в Швейцарию я вернулась через 11 дней, не выдержала вдали от родителей. Они до сих пор удивляются, как я решилась уехать в Москву. Я и сама не ­верю, в институте каждый день плакала – так сильно скучала! Но постепенно поняла: жизнь дает удивительные возможности, ими надо пользоваться. Я перестала пасовать перед трудностями («Сань, после того, что ты пережила, чего бояться-то?»). Учусь не жить прош­лым и будущим, наслаждаться каждым днем. Делаю все с любовью, как просит мама, воспринимаю многое из того, что со мной происходит, как чудо, и безмерно благодарна людям, с которыми знакома. И для меня все это по-нас­тоящему важно.

Единственное, что не изменилось, – привычка всюду носить с собой бутылку воды. Но с ней я не борюсь. Пусть будет».

«Чувство вины выжившего – известный феномен. Преодолеть его трудно, и многие пытаются это сделать, рассказывая о произошедшем. Ни в коем случае нельзя их в этом ограничивать, но стоит поощрять разговор не об эмоциях, а о фактах. Это поможет переработать опыт. Помощь ­психолога нужна не только после трагедии, но и в дальнейшем, потому что личность постоянно развивается. У нашей героини впереди много важных жизненных этапов, произошедшее наверняка даст о себе знать еще не раз. Как ей общаться с родственниками погибших? Как со своими собственными: воспринимать их ласку как нереализованную любовь к своим детям и относиться к ней с пониманием».