«Нормальные сюда не попадают»: как я провела пять дней в психбольнице
Объективно я психически здорова — и это не моё мнение, хотя, наверное, и мою оценку можно учитывать: я биолог по образованию, интересуюсь нейрофизиологией, психологией и психиатрией и сейчас изучаю их дистанционно. Здоровой меня считает специалистка, к которой я обращалась, — психотерапевт, психиатр и доктор наук. В психотерапии я пять лет, причин хватает — у меня в анамнезе и изнасилования в несовершеннолетнем возрасте, и жизнь с маленькой дочкой в ситуации постоянного домашнего насилия.
Год назад психиатр, выписывающая мне медикаменты, уехала. Город у нас небольшой – 100 тысяч человек, найти нового врача не так просто, и я решила обратиться за очередным рецептом на антидепрессанты в наш психоневрологический диспансер. Пришла в диспансерное отделение, которое в городе (сам ПНД гораздо дальше) — и в первый раз стало понятно, что бесполезно объяснять, почему необходимы и транквилизаторы, и антидепрессанты. Выписали только первые, а при повторном посещении поставили на учёт с диагнозом «тревожно-депрессивное расстройство».
Незадолго до карантина я пришла за очередным рецептом, но мне отказали. Сказали: «Пейте травки». На остатках психических сил я просидела два с половиной месяца взаперти с детьми, которые болели, потом ко всему этому добавилось несколько трагических событий, итог оказался закономерен: я провалилась в депрессивный эпизод с суицидальными мыслями, которые, впрочем, реализовывать не собиралась, но симптомы и тяжесть ситуации могла оценить. Жить дальше без лекарств было нельзя, и я снова отправилась к врачу в надежде выбить рецепт на антидепрессанты.
Вот тогда-то всё и закрутилось. Стоило мне сказать, что смертельно устала, у меня кончились силы и жить больше не хочется, как моментально вызывали скорую: мы-де не готовы нести за вас ответственность. То, что я приехала сама на машине, нормально отвечаю на вопросы и адекватно себя веду, никто уже не учитывал. Меня не осматривал психолог, а ведь есть методики определения и степени депрессивного состояния, и реальности суицида — я о них знаю. Фактически не было никакой диагностики — только испуг дежурного психиатра и заведующей.
Приехала скорая. Не то чтобы меня в неё затолкали, но и не уговаривали — просто поставили перед фактом: «Надо ехать». Сил сопротивляться не было: я была измотана, а прессовали меня несколько человек — тут и не всякий здоровый сможет отбиться. К тому же я думала, что в больнице разберутся, что я не суицидница, и на этом всё закончится. Наивная!
В машине мне сунули какие-то документы на подпись — я даже не успела толком их прочитать. Пока ехали, успела написать своей психологине и мужу, что меня везут в психоневрологический диспансер.
Диагностики не было и в приёмном покое. Лечащего врача — а видела я его только один раз при поступлении — больше интересовало моё мировоззрение, чем симптомы: например, он подробно расспрашивал, почему я собираюсь поехать учиться за границу.
Мне сказали, что если я не подпишу согласие на госпитализацию, то его получат через суд — а он всегда становится на сторону больницы — и меня запрут на полгода. Я спросила врача, а есть ли у него какие-то другие способы убеждения, кроме угроз, и тогда он начал рассказывать, что ничего страшного, всё будет хорошо. Мол, в отделении мне будет удобно, я смогу остаться в своей одежде, выходить курить, в выходные приедут родственники. Когда я спросила, а чем меня, собственно, будут лечить, ответил: «Давайте, вы у нас хотя бы одну ночь проведёте. Я выпишу феназепам, чтобы вы выспались, а завтра вы напишите отказ от лечения и просьбу перевести в дневной стационар». Это было как раз то, чего мне хотелось, и я всё подписала.
Ни одно его обещание не оказалось правдивым. Как только я зашла в отделение, на меня обрушился ор. Накинулись сразу три медсестры: кричали, куда заходить, требовали немедленно раздеться. Я начала плакать, просила отойти от меня, дать несколько минут, чтобы успокоиться. В ответ услышала: «Раздевайся, тварь, а то сейчас насильно снимем всё». Из рук вырвали телефон, сдёрнули очки. Одна из женщин схватила за руку, начала смыливать обручальное кольцо. Я впала в ступор — те, кто пережил изнасилование, меня поймут. Ты просто не можешь сопротивляться, на это нет сил. Я просто стояла и плакала, пока с меня стягивали одежду. Одна из медсестёр требовала признаться, что я натворила: «Нормальные сюда не попадают!»
Меня привели в палату, втолкнули и закрыли за мной дверь. Я просто рухнула на кровать и лежала, пытаясь прийти в себя — происходящее казалось дурным сном. Когда перестала плакать, поняла, что хочу в туалет, я была там (а также пила и ела) последний раз утром, а было уже, по моим прикидкам, часов пять. Поскреблась в закрытую дверь, никто не ответил. Громко колотить побоялась — подумала, что будет только хуже. Меня услышала одна из пациенток в коридоре и позвала кого-то.
Открыли мне с очередным криком: «Я тебе не швейцар!» — «Я хочу в туалет». — «Ну, иди!» — «Я не знаю, где он». — «Не ври, можно подумать, ты тут первый раз!» Меня толкнули в сторону санузла, когда я добрела до него, увидела, что дверей нет. Сказала об этом, в ответ услышала смех: «Смотрите, какая принцесса! Ей, чтобы поссать, дверь нужна!» Туалетной бумаги тоже не было — мне предложили подмыться, закинув ногу на раковину.
Когда я вернулась в палату, мне стало плохо. У меня повышенная выработка инсулина, и, когда резко падает сахар, я лежу в полузабытьи и с трудом дышу. Именно в этот момент в палату зашла старшая медсестра по смене, начала что-то спрашивать. Я не ответила — и тогда она выскочила с криками: «Как мне это надоело, устраиваешь тут симуляции, всё, я за аминазином!» (Примечание: аминазин — нейролептик, применяемый при различных состояниях психомоторного возбуждения у больных шизофренией, маниакальном возбуждении у больных биполярным аффективным расстройством и т. п.)
Вернулась она со шприцем — и вот тут я по-настоящему испугалась. Села, начала говорить, что доктор назначил только феназепам. Требовала сказать, что за препарат мне собираются колоть, повторяла, что нельзя делать это без моего согласия. В итоге на меня навалилось, кажется, шесть человек, опрокинули, связали руки и ноги и всё же сделали укол. Что это было за лекарство — не знаю до сих пор. Когда меня отпустили, я начала чувствовать, что у меня отекает всё тело. Лежала и молилась, чтобы не дошло до отёка Квинке. Принесли воду, но я отказалась — почувствовала привкус лекарств и побоялась, что станет еще хуже.
Утром пришла старшая медсестра. Я снова просила сказать мне, чем меня лечат и от чего, перестать разговаривать со мной как с ненормальной. Ответов так и не получила, услышала только, что раз плачу — значит, больная и неадекватная.
В больнице я провела пять дней. Всё это время почти не ела — не могла просто проглотить кусок, такое было состояние. Из-за этого снова орали, пытались спровоцировать остальных пациентов: говорили, что если я не съем то, что в тарелке, всем запретят выходить курить (для этого выпускают три раза в сутки — после завтрака, обеда и ужина). Но и без стресса еду из больничной столовой можно есть только от сильного голода — такая она ужасная. Я понимаю, что это не ресторан, но она просто не тянула на съедобную. Муж приносил разрешённые продукты — но выдали мне их только один раз.
Спала тоже плохо. Кровати в палатах узкие и жёсткие, там не сетка даже, а металлическая решётка, на неё брошен тонкий матрац из ваты времён Колчака, подушка с остатками скомканного синтепона и такое же одеяло. Даже после снотворного я просыпалась каждые полчаса из-за судорог. За пять дней на этих кроватях шея у меня утратила подвижность, спина просто умерла.
Слышала пару раз через приоткрытую дверь, как меня обсуждали медсёстры: побритую под машинку голову, содержимое сумки. Её, кстати, облазили капитально — нашли даже старые права, завалившиеся за подкладку, где ещё моя фамилия от первого брака — сигареты подписали почему-то именно ей, хотя все остальные документы у меня на другую фамилию. Изучили диплом, который у меня в тот день был с собой: «Надо же, отличница!» Спрашивали: «Почему дети не вписаны в паспорт?» Странно, всё так тщательно изучили, но не заметили, что паспорт новый — вот и не вписаны. Или нашли ещё одно свидетельство моей ненормальности, кроме слёз?
Все обещания лечащего врача, что меня осмотрят гинеколог, эндокринолог, сделают кардиограмму, тоже оказались обманом. На мои жалобы, что после укола во рту ужасная горечь, не обратили внимания, а когда я начала говорить, что это могут быть проблемы с печенью, услышала в ответ: «Ты смотри, какая образованная!»
На третьи сутки я увидела заведующую. Она объяснила, что лечат меня от расстройства адаптации, но чем, так и не сказала. Обещала, что пропишет антидепрессант. В итоге мне давали но-шпу, эссенциале, на ночь кололи себозол — это снотворное.
В день встречи с заведующей мне разрешили написать заявление о переводе в дневной стационар. Ничего не изменилось: медсёстры продолжали на меня кричать, говорили, что я шизофреничка и никогда отсюда не выйду. А потом всё вдруг изменилось: заступила новая смена, и выяснилось, что в больнице есть нормальные люди.
На четвёртые сутки мне дали в руки телефон, вернули очки, я позвонила мужу. Сказали, что завтра меня переводят в дневной стационар — я разрыдалась и спросила, правда ли это. Старшая по смене медсестра ответила: «Конечно, разве я стала бы шутить с такими вещами? Мне совсем не хочется получить новую дозу ваших слёз завтра утром». Никто больше не говорил, что если я плачу, то точно ненормальная.
На пятый день днём я уехала из больницы. Провожали меня те же люди, что и принимали в отделение, и снова воплями и угрозами: «Не вернёшься в дневной стационар, опять запрём тебя тут в палате!»
Вернулась я тем же вечером и сейчас объясню почему.
То, что я видела в отделении, вызвало у меня ужас. Я-то знала, что выйду: дозвонюсь мужу, подниму на уши подругу, которая работает в Минздраве, — меня вытащат. Но есть люди, для которых этого никто не сделает.
Пациенты в больнице разные. Есть адекватные, например девочки с послеродовой депрессией (отличное место для молодых матерей!), с анорексией. Их используют в качестве санитарок — они моют коридоры и палаты, ходят на пищеблок за едой и кормят лежачих больных. Делают они это за право лишний раз выйти покурить — такая в больнице валюта. А так им даже чая лишний раз не нальют.
Их жалко, но смотреть на людей, которые тяжело больны, совсем невыносимо. Многие из них весь день проводят привязанные — сзади за талию к мебели, на которой сидят. Кормят их три раза в день, поят — столько же. Мы, ходячие, могли хотя бы до крана дойти. Они — нет. Не представляю, какие мучения они испытывали из-за жажды, которую вызывают лекарства.
В больнице есть женщина, давно утратившая связь с реальностью. Целый день она сидит, прикрученная к клеёнчатому дивану в коридоре. Ругается — не матом, а так, как её отчитывали, наверное, когда она была ребёнком. Плачет, зовёт маму. Как маленький ребёнок пытается коснуться всего руками. Трогает жестяные латки на порванном линолеуме, гладит их. Если к ней присесть, обнять, ласково с ней заговорить — затихает, может уткнуться в плечо, начать крутить завязку на твоем халате. Я одного не понимаю — почему нельзя просто дать ей мягкий плед? Чтобы она могла мять этот плед в руках, и ей было тепло.
Я вернулась с мешком соков и разрешённых продуктов — передать тем девчонкам, которых используют как персонал. Ничего не взяли, даже шоколадку, которую я привезла девушке с анорексией. Когда я в дневном стационаре спросила заведующую: «Вы понимаете, какие там условия?», она ответила: «А что вы хотите, это же не санаторий!»
Я вышла из больницы в куда более худшем состоянии, чем туда попала. Меня долго ещё трясло и ломало, как наркоманку. Я могла просто упасть кулём, готовя детям кашу утром, — меня подхватывал муж. Подозреваю, что это интоксикация, но чем меня лечили, я так и не дозналась.
Мне повезло — для меня всё закончилось. Я переживу то, что случилось. У меня отличная психотерапевтка и поддерживающая семья. Я выгребу. Но там остаются запертыми люди, у которых ничего этого нет и которым никто не поможет. Даже те врачи, которые понимают, как ужасно происходящее, увязли в системе и сложили руки. Зато для тех, кто хочет реализовать свои садистские наклонности, там рай.
Я знаю, за что критикуют Нюту Федермессер. Но она, выступая на заседании Совета по правам человека, рассказывала о положении людей в психоневрологических интернатах. Она говорила — это пытки, это ГУЛАГ, это надо остановить. Все покивали — и ничего не изменилось.
Когда-нибудь у меня будет сил достаточно, чтобы выступить против того, что я увидела. Но сейчас я хочу присоединить свой голос к хору тех, кто считает, что это надо прекратить, и сказать: с людьми так нельзя. Хорошо, пусть больницы нельзя превратить в санатории, но давайте хотя бы сделаем так, чтобы они перестали быть адом.
