На руинах жилого дома стоять страшно. Каширка. Я помню.
Серый хмурый день 13-го сентября начался для меня с телефонного звонка, разбудившего меня в начале седьмого утра. Мне было всего 18, я два года как работала корреспондентом отдела новостей в газете «Вечерняя Москва». У нас с будущим мужем был старый, жутко дребезжащий телефонный аппарат. И он задребезжал в 6 часов 12 минут. Утра. В такое время звонят, только если что-то случилось, поэтому трубку я схватила молниеносно. Звонил начальник. После моего нервного «Алё!» он сказал только четыре слова. «На Каширке взорван дом». Через 8 минут мы вбегали в метро, одетые в то, что схватили.
На месте не было журналистов и спасателей. Никто не спрашивал, откуда ты, зачем ты тут. Ты брал и таскал камни. Помогал сдвинуть балку. Кричал, если тебе казалось, что нашел тело. Живых никто не искал, в отличие от панелей, которые могут формировать пустоты, кирпичные дома осыпаются ровной горкой. Я раньше думала, что в местах катастроф стоит плач, вой или слышны крики отчаяния. Нет. Там мертвая тишина. И те немногие, кто надеялся, что их родные найдутся живыми, молча стоят в стороне. К ним подходят, предлагают воды, они начинают рассказывать, что собирались днем на рынок, или что Вася, который только-только пошел в 6-й Б, должен был в понедельник отмечать день рождения, что соседи только полгода назад стали родителями, и ты понимаешь, что они гонят от себя этот морок, этот мир, в котором их близких больше нет, для них еще иллюзия, видение, надо только посильнее зажмуриться, и все станет как всегда. И ты просто обнимаешь их и гладишь по плечу. И идешь таскать камни.
К вечеру до меня дошло, что я промерзла до костей, руки не сгибаются и не разгибаются, синтепоновая куртка промокла насквозь, свитер под ней — тоже. И я вся покрыта взвесью из пыли и мелких капель дождя. По лицу стекают черные струи грязи. Но — срочно в номер. Текст начинался так: «На руинах жилого дома стоять страшно».
После этого месяц я спала только в одежде: джинсы, водолазка, носки. Я не хотела, чтобы, когда наш дом взорвут, меня тащили по грязным обломкам стен голой. В кармане джинсов лежало удостоверение. Я не хотела, чтобы меня считали неопознанным трупом. Через месяц я поняла, что напишу заявление об уходе. Через 3 я его написала. И, по большому счету, именно тогда я начала уходить из новостной журналистики. Нет, будут еще «Известия», потом будет декрет. Не сразу. Но точка отсчета была именно там: в хмуром осеннем утре, когда мелкий дождь размазывал по лицу серую пыль, вздымающуюся от руин жилого дома, взорванного на Каширском шоссе 13-го сентября.
Тогда я думала, что это — самое страшное. Что изорванный и грязный дневник ученика 6 «Б» и розовая соска в обломках арматуры — это самое ужасное, что я увижу в жизни.
Но будет еще Норд-Ост.
А потом ударит Беслан.
Вечная память.
