Весна в Париже

В Париже меня должны встретить друзья, Бернар и Натали. Он бельгиец, она полуголландка-полурусская, живут под Парижем. Изумительная пара. Он художник, работает в стиле малых голландцев, в сущности не бог весть какой мастер, но спрос на него растет. Мода на абстрактную живопись прошла, обыкновенным буржуа теперь хочется чистого, надежного, с запахом вечности. Бернар преуспевал. Огромный, бородатый, добрый и веселый, как Дед Мороз.

Натали – высокая брюнетка, смуглая, тонкая, очень стильная. Роковая женщина. Что-то от Аксиньи в исполнении Быстрицкой, что-то от Настасьи Филипповны в старом фильме с Борисовой. Сумасшедшей красоты тетка. Ее русская мать во время войны познакомилась с голландцем-антифашистом, тоже совсем мальчишкой. И любовь зародилась – на всю жизнь.

Однажды (единственный раз), пока готовили барбекю, Натали разоткровенничалась. Вспомнила свою первую любовь, горячего фламандского парня, еврея по происхождению. Оба были почти детьми, поженились и на волне его патриотизма сбежали в Израиль. Жили в кибуце, работали от зари до зари, отвоевывая у пустыни жизненное пространство, но через год ей стало поперек горла немеренное количество кошерных и некошерных запретов, и она с красавцем сикхом пешком ушла в Индию. А в там, высоко в Гималаях, подружилась не с кем-нибудь, а с Джорджем Хариссоном, который тогда увлек все прогрессивное человечество в индийский сакрал. Натали бросила своего сикха и рванула в Англию, потом в Америку, несколько лет хипповала беспробудно... Завораживающее начало. И продолжение, сегодняшняя жизнь с Бернаром – чистая гармония. И годы ее совсем не портят. Мы познакомились во время моей первой поездки на кинофестиваль в Каннах.

Там киножурналистику ноги кормят: город растянут вдоль берега, такси фантастически дорогое, и журналюги путешествуют по этому заповеднику магнатов пешком. Операторы со своей аппаратурой устроятся возле Каннской лестницы или в другом назначенном для интервью месте – и горя не знают. А корреспонденту, чтобы съемку подготовить, за день приходится вытаптывать десятки километров: гостиница, агентства, дворец кино, места обитания кинозвезд... Один раз я без сил села у дороги и заревела. Не могу больше идти, хоть убейте! Сижу и реву. Роскошные лимузины проносятся мимо – им всем плевать. Вдруг останавливается скромное «Рено». Это и были Бернар с Натали, они сжалились и подвезли (вообще, в Каннах, как у нас на Рублево-Успенском шоссе, не принято подвозить).

Оказалось, что они киноманы, не пропускают ни одного фестиваля. Мы подружились. Они меня опекали повсюду. Милые люди, мой европейский оплот, моя каменная стена, помогают, возят – и в Венеции, и в Берлине, и в Карловых Варах... Ну а благодаря мне они в курсе последних новостей, ходят на вечеринки, куда далеко не все простые смертные могут попасть... да никто не может попасть. Мир дорогого кино закрыт и жестко структурирован. Даже у нас, не говоря о Франции и Штатах. Итальянцы немного демократичнее, немцы, кстати, тоже. Но у них свои заморочки...

Из заморочек Натали мне известна только одна. Я бы хотела ее забыть. Даже дала себе слово – забыть. Но не смогла, хотя ничего там не было страшного, обыкновенная по нашим временам ерунда, и надо бы давно ее выкинуть из головы, подумаешь, но...
Это было тоже в Каннах, когда работа на фестивале закончилась и я выторговала себе у начальства пару дней отдыха – разрядки, ничегонеделания, свободы от эфиров, интервью, пати... Все уже сказали, предсказали, все взяли – и слава богу. Бернар увез нас с Натали далеко от Канн на относительно безлюдный пляж, и вечер мы провели друг с другом, морем и вином. Все было чудесно, пока Натали не выкинула этот фокус.

Началось с того, что они вздумали купаться голышом. Ну и ладно, дело хозяйское, я тоже решила позагорать топлес. Натали, несмотря на почтенный все-таки возраст, хорошо сохранилась: загорелая, с ухоженной кожей, без намеков на целлюлит. И Бернар разделся. Во всех отношениях крупный мужчина, человек Ренессанса, но, слава богу, не рубенсовский сатир. Может, Бернар когда и мечтал о детях, но больше наверняка о Натали – удивительный однолюб.

И вот мы накупались и, можно сказать, напились, и Натали затеяла шалости с Бернаром на нашем огромном общем одеяле. Я спокойно загорала, разомлев под мягким вечерним солнцем, дремала и вдруг слышу: рядом кто-то уж чересчур тяжело дышит, подстанывает, как будто чем-то там занимается – и не шутя. Дремать было так сладко, что я подумала лениво – пусть лучше это будет сон, но в конце концов не выдержала, повернула голову, приоткрыла один глаз... Эге, вау, о-ля-ля...

В первый раз я видела такое не в кино... Все-таки хорошие знакомые, не молодые, очень приличные люди, но так отчаянно занимаются бог знает чем прямо у меня под боком... Встать и уйти? Как-то неудобно, лучше притвориться, что сплю, а может, это и правда сон? Нет, не сон, они мне стали действовать на нервы. А потом ни с того ни с сего приступили ко мне. Вот этого я никак не ожидала. То есть Бернар по-прежнему не оставлял Натали, а она подползла ко мне с затуманенным взглядом, непрошеными ласками и страстными поцелуями. Целовала бы мужа куда угодно – это, черт побери, естественно: муж и жена – одна сатана... Я-то из другого зоопарка, но она обхватила мои бедра и стала целиться горячими губами в самые незащищенные мои места. Да так жадно целовала, щекотала, облизывала – мороз по коже, а в это время Бернар продолжал гнуть за спиной Натали свою линию...

Нет, секс – дело сугубо личное, я в жизни «ля мур де труа» не практиковала. Ни с кем делить мужчину я не намерена, а имитировать секс с женщиной – это уж совсем не из моего репертуара. Да, конечно, мы люди продвинутые и на телевидении работаем, никого ни за что не осуждаем, только и нас, пожалуйста, не трогайте. А Натали трогала, обвилась, как змея, таща за собой очумевшего Бернара, которому, слава богу, не я была нужна, а она. Ну и хорошо, я-то здесь при чем?

– Братцы, вы чего? Я это не люблю, — сказала я по-русски, стараясь снять с себя кольца змеящейся Натали.

– Дай мне твою девочку, твою нежную розочку, — хрипела Натали по-русски и длинным языком своим нацелилась туда, откуда эти «розочки» растут.

– Да пошла ты, Наташ, к черту, дура сумасшедшая, — опять по-русски сказала я первое, что пришло в голову.

И грубо, действительно грубо отшвырнула Натали, вскочила, вырвала из-под них майку, шорты... В общем, надела на себя все, что было, и застегнулась на все пуговицы. Кожа горела от прикосновений Натали, и жег стыд – я подумала с ужасом, что если бы Натали не напирала на меня так брутально, то, пожалуй, я бы в полудреме из деликатности и не сбежала никуда, а терпела бы ее ласки и дебютировала бы в новом для себя черт знает каком жанре.

Я закрылась в машине и думала, как мне отсюда выбраться самой, одной, без обезумевших друзей. Ткнула пальцем в магнитофон, и он запел прямо к месту «ай кэн гет ноу сатисфекшен» – они, значит, еще и фанаты «роллингов». Натали рычала, как тигрица... Я сделала музыку громче, но все равно ее слышала, невозможно было не слышать. А она продолжала, даже когда Бернар к машине подошел и стал уговаривать меня вернуться.

– Чего ты, глупенькая, испугалась, ничего плохого мы тебе не сделаем, прошу, прости нам эту маленькую причуду.

Большой, сильный мужчина склоняет черт знает к чему, умоляет, чуть не плачет, даже жалко его стало.

– Иди к нам, иди, Натали так хочет тебя обнять, ты ей нравишься, ты такая красивая, нежная, добрая, ну, пожалуйста, я тебя очень прошу, если ты ко мне хорошо относишься, если мы тебе дороги, сделай это, что тебе стоит...

Я схватила свою сумку с паспортом и деньгами, вышла из машины и пошла к шоссе, утопая по щиколотку в горячем песке; черт, шлепанцы забыла надеть, недавно купила за 99 евро, ну и фиг с ними – не возвращаться же! На берегу раздался дикий ор. Я обернулась. Они, голые, уже стояли на ногах и кричали друг на друга. Потом внезапно перестали ругаться и стали звать меня. Я упорно шла туда, где должно было быть шоссе, но его все не было. И они меня догнали, обогнали, упали на колени и просили не обижаться. Хохотали, извинялись, плюхались лбами в песок, называли себя старыми дураками, развратниками, но обещали исправиться и никогда больше так не делать. К шутке все сводили.

– О прекрасная Анастасия, прости стариков, мы искупим свою вину примерным поведением, мы исправимся...

Ну что с ними поделаешь, в шутку так в шутку, я вернулась, и мы выпили за мир. Натали оправдывалась тем, что столько на фестивале видела чудного, что нелегкая ее дернула и в жизни попробовать: «Я думала, умру и не узнаю, в чем люди находят эксклюзивные наслаждения». Тут я ей не поверила: вряд ли она чего-то в жизни не испробовала. Они взяли с меня слово, что я забуду этот всплеск «стариковского секса». Конечно, я обещала. И ничего подобного в наших отношениях больше не повторилось. Наоборот, мы еще больше сблизились и подружились. Почему-то мне было жалко Натали. Какая-то она недовоплощенная.

И тут вдруг мужчина с нашего рейса обратился ко мне по-французски:
– У вас проблемы?
– Да, друзья что-то не едут, дозвониться не могу.
– Я могу помочь?
– Не знаю.
– Где они живут?
Я назвала адрес Бернара. Неблизкое место, километрах в тридцати от Парижа. Он секунду подумал:
– Давайте я вас подвезу. У меня здесь машина.

Оказалось, что Филипп тоже журналист. Занимается проблемами экологии, был в Сибири, потом на конференции в Москве. Он говорит по-русски, но очень плохо. Так что говорили по-французски, только иногда он, стесняясь, некоторые выражения произносил по-русски. С ужасным акцентом:

– Русски долго запрагает, потом бистро эдет, — произнес он гордо, все слова ударяя на последний слог.
Я его похвалила за успехи в языке и не удержалась:

– Да, долго запрягают, а потом... никуда не едут. Или... на них быстро едут.

Он не сразу врубился, потом улыбнулся, и мы поехали в его похожем на шмеля «Ситроене» навстречу Парижу.

Филипп улыбался чуть виновато и застенчиво, как-то не по-французски, не лукаво, не легко, не победительно. Я немного успокоилась. Был солнечный день. Прохладный, но после московской «обманки» казалось, что жарко и, главное, очень светло. И празднично. Едем на ферму Бернара ван Скатена. Здесь я бываю чуть не каждый год. Первые впечатления, естественно, были самыми яркими. Теперь привыкла. К хорошему привыкаешь быстро. Как я быстро привыкла к тому, что у меня появился личный шофер – неделю смотрела на пешеходов как на неудачников. Во Франции к тем, кто не за рулем, относятся уважительно. Потому что машины есть у всех, а пешком запросто может передвигаться и министр, и миллионер – пробки, месье. А для наших автомобилистов все пешеходы – лохи. Когда в Москве машины будут у всех, то психология изменится. Только тогда вообще не проедешь... Никуда и никогда. Но в метро мне плохо. И все смотрят так, будто ты голая. Для нашего метро нужна спецодежда – серая, будничная, незаметная...

Вблизи Филипп оказался очень симпатичным, не таким медведем, как в самолете. Он удивил:

– Я вас видел по телевизору в отеле. Очень хорошо работаете. Я не все понял, но было видно, что вы любите французское кино.

Услышать такое от француза особенно приятно. Да, слава моя не знает границ.

– Мы с вами раньше не встречались?
– Нет, — улыбнулся он, — я бы запомнил этот счастливый момент на всю жизнь.
– Вы галантны.
– Конечно, ведь мой прадед – русский офицер. Очень был галантный господин. И прабабушка – русская аристократка. Остальные предки из крестьян-провансальцев, так что галантность у меня если и есть, то ваших корней.
– Везет мне на русские корни! Мы едем к моим друзьям, и Натали – из эмигрантов второй волны.
– Как ее фамилия? — осторожно спросил он.
– Натали Скатен.
– Скатен?.. Что-то знакомое, нет, простите, не знаю.

Я разговорилась (соскучилась по французскому) о том, как изменился Париж за последние годы.

– Я заметила, что совсем исчезли старушки. Они создавали уникальный культурный колорит. Аккуратные, надушенные, очень молодые, нигде таких элегантных старушек я больше не видела. Теперь все одеты одинаково просто. Без изящества. Унисекс. А красивых женщин в Париже всегда было меньше, чем в Москве, правда?
– Не знаю, — патриотично уклонился он, — хотя... таких, как вы, в Париже я действительно не видел.
– Ну так смотрите, я – в Париже!

Он смутился. Странно. Взрослый мужчина, француз, а такой застенчивый.

– Можно? — И он посмотрел мне прямо в лицо.
– Конечно, — теперь смутилась я. — Больше их не видно.
– Кого?
– Милых элегантных бабушек.

Филипп согласился:

– Ушла эпоха аристократов. Все. Ее нет. Вы правы.

С Филиппом было хорошо, и знакомая дорога из аэропорта к Бернару наполняла сердце теплом. В первый приезд ферма меня потрясла. Огромный кусок живой ярко-желтой земли – когда подсолнухи смотрят на тебя. А когда отворачиваются, поле становится насыщенно-зеленым. Одноэтажный дом, будто только что вылезший наружу шампиньон, прикрытый высокими кустами, увитый плющом, хмелем, с окнами в оранжевых бегониях. Прелесть. Снаружи дом казался небольшим, но внутри был просторным. С высокими потолками и большими комнатами. На стенах картины «малого голландца» Бернара, мебель старинная, тяжелая – они ничего не выбросили из того, что осталось от старых хозяев, и прикупили еще из крестьянского быта времен «Отверженных» Гюго... И в мастерской Бернара, и в столовой, и в кабинете Натали все было так, будто на дворе девятнадцатый век. Компьютер в чуланчике, как нечто неподобающее, а в туалетной комнате, кстати, все современно и удобно. Обогревался дом каминами – и тогда покашливал вентиляционными ходами... В гостевой комнате перина такая, что я ни разу камин не разжигала, даже зимой. И спалось у них всегда сладко. А из окна видно подсолнечное поле, чуть заметным уклоном спускающееся от дома. И никакого забора.

Вообще.

Я похвалила себя за то, что не прозевала поворот, где нужно съехать с автобана на проселочную дорогу. Приехали. То есть несколько раз проехали мимо. Я что-то сбилась и не узнавала место. Когда мы все-таки остановились, я поняла, в чем дело. Подсолнухов нет, это естественно, но... нет и дома...

Филипп тихо съехал на обочину. Стал набивать трубку. Он курит трубку. Очень хороший табак. Надвигался какой-то ужас. Я не знала, что делать. Бежать к соседям, которые в паре километров на похожей ферме? Вообще в меня не входило то, что произошло.

И я спросила:

– Что произошло?
– Я думаю, не стоит искать соседей, — спокойно сказал Филипп.
– Почему?
– Потому что я вчера смотрел Интернет. Наши новости. Там какая-то романтическая история, плохо кончилось. Я понял, она произошла именно здесь. Я вспомнил, откуда знаю фамилию Скатен.
– И что случилось? — спросила я.

Давно я так не боялась услышать ответа. А он долго ничего не говорил. Потом посмотрел на меня. Действительно, странное сочетание: простое лицо провансальского крестьянина и большие, теплые, зеленые глаза в пушистых ресницах...

– То, что я вчера прочитал... Прошу прощения, это, наверное, для вас очень печальная информация: дом господина Скатена сгорел.

И хозяин сильно обгорел, пока не подоспели пожарные... Мои соболезнования. Это – ваши друзья.

– Какой ужас... Но он жив?
– Вчера был жив.

Ужас. Нет, катастрофа. Я полезла за платком, в сумочке наткнулась на маникюрный набор – подарок Бернара... И меня прорвало. Последний раз я так плакала в Каннах, когда Бернар с Натали подобрали меня на шоссе... Филипп дал мне коньяку в плоской серебряной фляжке. Я глотнула.

– А Натали? — спросила я его, когда Филипп тихо поехал прочь.
– Жену разыскивают. Давайте послушаем радио. Вчера это была первая новость после терактов.

Радио пело хоралы. Я несколько раз набрала номер Натали. Она не брала трубку. А потом заблокировала номер. Вот так.

Что-то я предчувствовала. Слишком сильно он ее любил. А она всегда была чуть иронична по отношению к нему. Да, но это была такая игра: он как бы простодушный белый медведь, а она как бы коварная черно-бурая лисица. Но она любила его... А как его не любить?! Такой добряк, ко мне относился как старший брат, в своем компьютере специально для меня наладил кириллицу... Господи, эта семья была моим неприкосновенным запасом. Золотым фондом.

– Эта идиллия должна была быть вечной. Но Натали – роковая женщина. Вы читали «Идиота» Достоевского?
– Не успел, к сожалению. Из русских книг я читал только «Живаго», Солженицына и Бродского. По-французски. Простите. Я непременно прочитаю «Идиота». Она работала?
– Да, в галерее. Ее бизнес связан с его живописью... Что же мне делать?
– Ничего. Сейчас поедем ко мне. Если вам будет удобен мой дом, можете остановиться. У меня очень скромно, но почти в центре. Монмартр. Я приглашаю.
– Спасибо. Какой кошмар. Рухнул мир.
– Да, я очень вам сочувствую.
– Я думаю, она его бросила, ушла. И он этого не перенес. Сжег дом, потом себя. Вот что с людьми делает любовь.
– Нет. Было не так. Он позвонил пожарным, не дождался и бросился тушить сам. Я уточню, в каком он госпитале, это просто. Вы сможете его посетить.
– Конечно. Спасибо.

Радио передало последние известия, но ничего о Натали не было. Видимо, о ней вспомнят через неделю-другую. Боже, как мне повезло с этим Филиппом! Если бы я сама приехала на ферму... Филипп все микшировал. Какой прелестный запах у его табака... Надо воспользоваться его гостеприимством. Хоть на сегодня. Сегодня надо многое сделать. Аккредитация, переговоры с агентами, с оператором надо встретиться. Узнать, кто приехал, кто не приехал. Составить график интервью. Кроме того, завтра прямой эфир для Москвы. Включение Парижа. Надо серьезно подготовиться. Все депрессивные мысли – вон из головы!

– Мне вас бог послал, Филипп, — сказала я искренно.
– Уверен, что мне вас – тоже.

Ничего просто так не бывает. Интересно. Посмотрим. А что, муж-француз – это сейчас модно. Будет приезжать ко мне раз в месяц, а я – к нему. Не будет мне надоедать. Милый, тактичный, немного будто пришибленный, правда...

Я стала зевать. Неудобно, но упорно, на нервной почве. Сколько времени он из-за меня потерял! А еще пробки – все едут в Париж... Кошмар на ферме Бернара... Навещу его завтра. Надо позвонить матери Натали в Брюссель. Это тоже завтра. А сейчас я зеваю и ничего не могу с собой поделать.

Не хочется открывать глаза. Где я? В комнате. На диване. Одетая, слава богу, но без сапог. Терпеть не могу просыпаться неизвестно где, да еще голая. Тихо, сумеречно, свет с улицы. Запах кофе и еще какой-то... Запах чужого города. Мяса, кофе, жареных каштанов. В открытую форточку долетает шум: шипят шинами автомобили, коротко взвизгивают тормоза, и совсем рядом, под окном, голоса. Говорят по-английски, по-французски... И вдруг отчетливо долетело «а мы в Париже ввинтили ниже"... Почему ниже? Чушь какая-то.

Стряхнула сон и поняла наконец, что я в Париже. В доме Филиппа. Он меня что, на руках сюда принес? Наверное, если я ничего не помню. И сапоги с меня стянул, и подушку подложил под голову, и пледом накрыл. Вон мои сумки. Скромно у него. Бедновато даже... Но секса с ним точно не было. Хорошо.

В дверях появился Филипп с подносом в руках и трубкой в зубах. На подносе – кофейник, бутылка шампанского, два бокала, чашки, сахарница и печенье. Мечта жизни – Париж и кофе в постель. И в перспективе пробка в потолок. Интересно, а что еще?
Филипп поставил поднос на столик, сел на край канапе и стал смотреть на меня. Я – на него. Молча... Мне ужасно не хотелось вставать, что-то говорить. Ни звонить, ни ехать. Мне уже хорошо. Боже, как я устала. И сегодня, и вчера. Вообще очень устала.

Он тихо поднялся, направился к двери, и тогда я подала голос:
– Останьтесь.

Сказала спросонок по-русски. Он остановился и обернулся. Опять сел на краешек. Положил трубку на столик, руки сложил на коленях. Только бы не начал приставать – все бы испортил. С ним хорошо. Но вот так, на расстоянии.

Филипп протянул мне фарфоровую чашечку. Густой, крепкий кофе по-турецки. Без сливок. Сливки в кофе добавляют только плебеи и англосаксы, как говорил один талантливый режиссер.

– Вкусно.
– Я рад.

Где взять силы, чтобы преодолеть эту негу? Через «не хочу». Надо встать, принять душ.

– У вас есть душ?
– Конечно. Хотите, я вас отнесу? Я сто лет никого не носил на руках.
Неожиданно, приятно, но ответственно. Ишь как его пробрало.
– Вы самая красивая женщина, которую я видел в жизни.
Ну, говорите, говорите. Я люблю, когда хорошее обо мне говорят хорошие мужчины...
– Филипп, вы такой милый, на папу моего немного похожи... Как будто во сне...
– Я – наяву. Хотите вина?
– Хочу, но не сейчас. Спасибо. Все, надо вставать. Покажите, пожалуйста, где у вас душ... Я пойду сама, — резко остановила я его внезапный мальчишеский порыв.

Интересно, как я вела себя у него на руках? Наверное, обняла? А он нес и балдел... В Москве я с таким ни за что бы не встретилась. Да и где? Там, где они ходят, я не бываю. Туда, где я бываю, таких не пускают. Не пора ли угомониться? Вот хороший человек. Бедный, зато француз...

Душ оказался ниже этажом. Только душ. Очень мило. Боже, как хорошо! Счастье – вот оно, когда по коже струятся, смывая усталость, горячие ручьи. Надеюсь, я не израсходовала весь его запас горячей воды. Я чиста. Несказанно хороша. И кому я такая достанусь?

В большой гостиной на первом этаже узкого трехэтажного дома Филипп сидел за компьютером. Он все разузнал: Бернар в реанимации, состояние средней тяжести, в ближайшее время навестить его нельзя. Филипп получит удовольствие от того, что покатает меня по Парижу... Правда, пробки...

Вот и хорошо, прогуляемся пешком. К черту шпильки – походные сапожки и куртка с капюшоном. Здесь я могу быть сама собой, могу гулять по улицам без риска нарваться на изучающие, оценивающие, раздевающие и прочие взгляды и фразы типа «в жизни вы совсем другая». Но в Париже можно нечаянно столкнуться с тем, кого в Москве пять лет не видела. Париж всех равняет, здесь все пешком, демократичные, без понтов. Мокрый вечерний город похож на декорацию, в которой ходят, едят, пьют обыкновенные люди. Монмартр упростился. Дорогие, красивые наряды здесь уже не носят, в основном – джинсы, куртки да кока-кола в руках. Филипп неожиданно объяснил причины скорой гибели европейской цивилизации:

– Общество потребления само себя употребило. Мы живем в эпоху подмен. В модных романах уныло исследуется глубина человеческого падения. Порок – норма. Любви нет – есть биохимическое помрачение и подростковая глупость. Вы русская, вы знаете, что такое душа.

Я слушала Филиппа вполуха и вдруг остановилась.

– Простите, Филипп. Не может быть!

Может. Я ринулась в переулок, в котором мелькнула знакомая фигура. Неужели Натали? В Париже все может быть. Да, это Натали! Она целовалась с каким-то кучерявым парнишкой, хохотала и шла – как всегда, быстрая, легкая. Я не сразу ее окликнула: Бернар в больнице, а она веселится. Но это она!

– Наташа!

Крикнула не своим, каким-то сорвавшимся голосом, но она услышала, обернулась, посмотрела на меня, что-то прошептала своему Гаврошу, и они побежали от меня, потом прыгнули в их с Бернаром «Рено» и поехали в сторону Сены. Или это не она?
– Натали, это я! — крикнула я по-французски.

Она не остановилась. Уехала. Красивая и молодая. Неужели она действительно нашла себе мальчишку? В Париже женщины теряют возраст. Но не голову же! Бедный Бернар... Нет, от меня так просто не отделаешься, я бросилась вдогонку – пробки, далеко не уедут. Здесь вам не Марьина Роща! «Рено» мелкими перебежками двигался в сторону Левого берега. Я бежала к Ситэ, за мной поспешал тактичный Филипп.

Достала я беглецов на выезде к бульвару Сен-Жермен и чуть не легла на бампер «Рено», потом внаглую открыла заднюю дверь и плюхнулась на сиденье:

– Ой, еле догнала. Привет, дорогая.
– Привет, Настенька, — неожиданно радостно обернулась Натали. — Знакомься, это Мишель.

Я пожала руку, протянутую спутником Натали, и подумала было, что Мишель не спутник, а спутница.

– Как здоровье Бернара? — спросила я в слабой надежде, что ее бегство все-таки недоразумение.
– Отлично! — весело ответила она по-французски. — Через пару недель его выпишут. Или через месяц. Или через полгода.
– Но что случилось? Я слышала, сгорел ваш дом, Бернар чуть не погиб.
– Это его выбор. Надоел он мне, как смерть, бездарный худописец, — перешла она на русский.
– Он любит тебя!
– А я люблю Мишель. Видишь, как бывает. — И Натали озорно посмотрела на меня. — Хочешь, поедем с нами?
– Я не одна.
– Ну как хочешь, — не стала уговаривать Натали и замолчала.

В последней надежде я посмотрела в водительское зеркало. Натали безмятежна.

– Всего доброго! — сказала я.

Выскочила из автомобиля, хлопнув дверцей, сделала несколько быстрых шагов по тротуару и остановилась, упершись взглядом в сверкающую громадину башни Монпарнас.

Натали все стояла в пробке, потом вышла из машины. И пошла ко мне, медленно подошла, остановилась в метре и смотрела на меня исподлобья, потом рванулась, обняла, поцеловала, зашептала на ухо по-русски:

– Прости меня, прости, когда я увидела тебя, мне стало стыдно, прости. Я очень счастлива, я обо всем забыла. Я схожу с ума, я помолодела на двадцать лет. Правда? Как я выгляжу?
– Потрясающе, — не соврала я.
– Передай Бернару, когда увидишь, что я очень сожалею, очень. Но, понимаешь, я больше не могла с ним. Разлюбила. Я не могу без любви, я умирала без любви и наконец влюбилась. Любовь – это жизнь...

Дыхание ее было горячим, волнующим. Она отклонилась и посмотрела на меня с нежностью:

– Ты простишь меня?
– Разве ты виновата?
– Конечно, виновата. Как ты устроилась с жильем?
– Устроилась.
– Слава богу... Наш дом сгорел... Ничего, он застрахован, ничего... Какая ты сегодня красивая, ты влюблена? — спросила Натали с непередаваемым добродушием по-французски. — Когда не любишь, быстро стареешь. Ну прощай, Настенька, — Натали опять перешла на русский. — Прости меня. Я тебя люблю.

Она крепко обняла меня. В ее чуть выпуклых, прекрасных глазах стояли слезы.

– Настя, ты влюблена!
– С чего ты взяла?!
– Я чувствую, потому что люблю.

Из машины выглянула кучерявая головка смуглой Мишель, и Натали пошла к «Рено». Вот и поговорили.

Филипп ждал меня в отдалении. На всякий случай я еще раз набрала номер Бернара... Глупо. Филипп подошел ко мне и обнял. Я не сразу поняла почему: по бульвару проскакали на роликах юные «воины Аллаха», они улюлюкали, бесцеремонно расталкивая одних и отталкиваясь от других прохожих, будто те не люди, а столбы и тумбы. Я инстинктивно прижала сумочку к груди.

Филипп развернул меня к себе и сказал:

– Не бойтесь.
– Кого? Этих сопляков?
– Нет, меня.
– А вы меня не боитесь?
– Я вами любуюсь.
– Почему мне с вами так спокойно и легко?
– Потому что я люблю вас.